Обои в цветочек из милых и приятных глазу в один момент становятся ебаными. Очки их семейной психотерапевтки – до ужаса мерзкими блять. И он старается не смотреть на Остина, который сидит рядом с ним (потому что бесит, как же бесит), читает из блокнота отрывки своего домашнего задания.

Что вам нравится в своем партнере? Да, действительно. Давайте поговорим об этом.

— Остин очень любит животных, особенно кошек. Каждый год он жертвует приюту рядом с нашим домом что-то около ... Не знаю, много жертвует. И я думаю, что он, наверное, хороший человек раз так поступает.

Жестокая полуулыбка, оскаленное лицо. Мимолетный взгляд на него, раскачиваясь на стуле, то ли с вызовом, то ли с отчаянием, что приходится тут теперь сидеть. Мне нравится? Нет, мне совсем, не нравится, Остин. Разве ты не видишь?

Жалкие крошки нежности, которые Малик с трудом, но наскребает в своих воспоминаниях, берет в кредит под зверский процент. А на фоне мелькают разнообразные флешбэки из их общего прошлого, словно горящие, разноцветные вывески придорожных забегаловок.

Кошка на кровати, кошка в ванной, кошка истошно, словно капризный ребенок, кричит ночью под дверью их спальни. У всех этих пушистых подлецов, обитающих в их доме, есть имена. Но Анубис специально не запоминает их, а они в ответ шипят на него, кидаются из темных углов, воображая себя тиграми и ягуарами. «Этот меня достал» — неопределённо говорит он, ложась спать, обнимает Остина одной рукой, чья тыльная сторона вечно испещрена свежими царапинами.

— Мне нравится, что Остин очень близок со своими родителями. Он купил им квартиру в Лондоне, они с его матерью регулярно созваниваются. Я сам сирота. И мне всегда было приятно смотреть на это.

Безумные, длинные, полные яда тирады, которые миссис Гилфорд транслирует им прямо в мозг вот уже десять лет. Иногда с самого утра, иногда Остин ставит их разговор на громкую связь и ее голос разливается на всю комнату, заполняя ее собой на манер угарного газа, пока они с Анубисом завтракают, обедают, ужинают. Зря он так быстро выучил английский, в начале было просто блаженством не понимать, что она там так долго и нудно вещает. «Самая подробная в Британии криминальная сводка, прекрасные времена Маргарет Тэтчер, ее снова просили дать интервью о ее талантливом сыне, Остину нужно одолжить ей миллион, чтобы они с папой могли обновить гараж» — он заканчивает намазывать тост маслом и молча передает его Остину.

— Мне нравится его уязвимость. Он нервничает перед концертами. Мне всегда хочется защитить его.

Костлявая спина. Диван и подушки в гримерки, куда он уткнулся лицом. «Все будет хорошо, ты очень красивый, мы все очень тебя любим» — он тянет Остина за плечо, начинает прижимать к себе, шутливо дует ему в затылок, пока тот не обернётся,

— Мне нравится его голос, его музыка. Он очень веселый. Я всегда смеюсь его шуткам.

Они всегда курят после психотерапии. Пухлая продавщица круглосуточного магазинчика за углом тепло улыбается им, Анубис нервически теребит край рукава своей синей толстовки. Каждый раз они перекидываются фразами, что это пустая затея. И видно, что обоих это достало.

— Тебе пора кормить твоих кошек? Я сейчас иду, – он старается не смотреть на Остина, делая очередную затяжку.

В чем был смысл этого дебильного упражнения? Понять, что под кровавой коркой претензий, ярости скрывается нечто большее, чем привычка? Наверное, ему давно пора бы определиться, что он хочет. Уйти от Остина, остаться, взять его за руку прямо сейчас? Может сломать ему скулу?

— Моя реакция на беременность Маргарет? Боже, какой же пиздец, — он трет лицо ладонями. — Это сложно. Мне стыдно за это, но мы почему-то начали опять трахаться. При этом я не могу его простить.

Задохнуться, раствориться в пространстве. Внутри будто бы образовалась черная дыра, пролом и сколько туда ни закидывай – выпивки, сигарет, оргазмов – она никак не желала затягиваться, наконец зажить.

***

Он первый подошел к нему. Первый заговорил. Дело в том, что некоторые люди предназначены нам как нож, как пуля, как последний гвоздь в гроб. «Я твое кармическое наказание» — Малик улыбается ему своей самой очаровательной, приятной улыбкой и тонет, тянет его за собой на дно. Остин верит в любовь с первого взгляда, Анубис – нет, но кто вспомнит об этом в туалете клуба для богатых, белых европейцев, где они почти сразу зажимаются после своей первой встречи?

— Пойдем к тебе в номер, – словарного запаса хватает, чтобы спросить у него об этом, глядя глаза в глаза. — Там твой парень, да? Ну и похер на него, я его выгоню.

Пойдем

когда Пит был маленький, ночные видения приходили к нему каждый день. в каких-то он падал с высоты, неспособный удержать равновесие на краю крыши, а в других спасался бегством от невидимого преследователя; каждый был — как напоминание о собственной слабости, издевка.

но с недавнего времени сны Питу больше не снятся.
все кошмары происходят наяву.

в мутном расфокусе дней он навсегда один, наглухо запертый в четырёх стенах своего разума. любой, кто переступает порог этой комнаты — враг, друзей здесь быть не может.
всех его друзей пожрал зверь, и по какой-то бесчеловечной причине оставил его в живых, обессмертив образы в искалеченном разуме.

наконец-то у двенадцатого дистрикта появился победитель.
триумф уцелевшего — сокрушение.

одно незнакомое лицо сменяется другим. врачи отказываются оставлять Пита наедине с самим собой, ссылаются на нестабильное состояние и бредовые мысли. они делают вид, что хотят помочь, когда обходительно куют его в железо и осторожно снимают пластыри, прежде чем достать иглу из вены.
прикладывают проспиртованную ватку. обещают вылечить. пускают по его крови яд.
подменяют одно другим.

Пит даёт себе слово — двигаться дальше, но каждый последующий шаг возвращает его к началу;
он всё ещё в той пещере, лихорадочный и беспомощный. Китнисс всё ещё рядом, борется между желанием спасти и дать ему умереть.  Пит так устал, что готов молить о том, чтобы она его отпустила. зверь победил, он сдаётся. но Китнисс выбирает себя — без этой любви она пуста.

когда Китнисс целует Пита в губы, её лицо пронзает отчаяние,
так смотрит зверь, когда ему не оставляют выбора.

когда врачи впервые разрешают Питу покинуть пределы комнаты, снаружи его никто не ждёт. тринадцатый похож на обезличенный муравейник, в котором серые оттенки позволительно разбавлять только цветовой маркировкой униформы.
объясняют, — пора вливаться в местный образ жизни. по распорядку дня — второй приём пищи.   

в столовой шумно, свет слишком яркий, звуки размеренного жевания проезжаются по слуху как тяжёлый малгорер. Питу хочется уйти в ту же секунду, молчаливые миротворцы лишь подталкивают его в спину. впереди очередной эксперимент, проверка на психа.

что он скажет, когда окажется лицом к лицу со зверем в его естественной обстановке?

но Пит ничего не говорит — что бы ни приходило в голову, всё не то. он молчит, поражённый накатившей слабостью, кошмар настигает врасплох. как в том сне: он убегает, зверь догоняет.
в ответ на него смотрят, уставившись, пустые глазницы. — как хорошо, что ты пришел.

[indent] картонные сплющенные стаканчики в задубевших руках детектива бэйли становятся катлинитом. ему невдомёк, как легко вода с ветром разрушают пронизанный набухшими багряными жилками камень, призванный провести доверие между их племенами. разбавленная водой жижа скребёт горло пережаренной пластмассовой стружкой — кофе похуже, чем в автомате у лектория профессора грина. нона переворачивает стаканчик боком, щурится, пытаясь разглядеть в сдвигающихся гранитными плитами сумерках происхождение напитка. «у папы джо» автоматически вносится в лист заведений, которые лучше объезжать стороной, какими бы привлекательными не казались дешёвыми цены. здесь, в денвере, всё для неё слишком дорого.

[indent] ногами она врастает в почву, сложенную золой, тефрой, магмой. color roja, дурная земля, и повсюду снуют духи волков, скулят на луну, вымоченную в соке боярышника. ничего хорошего не случится у песчаного ручья, что к зиме иссыхает, проклинает на прощание её мать, и ноне не удаётся найти ничего, чтобы возразить или опровергнуть.
вместо крови по её венам течёт древесный сок, кости бёдер и таза пробивают побеги костреца. если в термосе с собой она пронесёт отвар из лианы мёртвых, ляжет у корней сосны, позволит чернозёму засыпать лицо, дождевым червям и термитам забраться под кожу, ставшей трухой — тогда красная глина укажет ей на следы потерявшихся девочек?

[indent] это не твоя работа, шумят кроны лжецуг, и пора бы уже детективам ответить. нона вздрагивает — бора полосует ей спину, разрезает подкладку парки на овечьем меху, там, где у людей-птиц росли крылья. ночь всё плотнее сгущается.

[indent] — я остаюсь, детектив фернандес. не буду сдавать фонарь.

[indent] от его ободряющего кивка нона чувствует себя ещё младше, с таким искренним восторгом печального старика он радуется различённой песне хищника. он кажется добрым, думает нона, какими редко бывают отцы, и смотрит на неё мягко, спокойно, даёт время. детектив бэйли — другой, это становится сразу ясно. он прислоняется к стволу сросшихся осины и тополя, уже осыпающихся по-яичному жёлтой листвой. будто на каждом плече детектива бэйли сидит по цыплёнку.

[indent] приятным человеком она бы его назвать не смогла. он смотрит на неё как на выловленного лаврака, вот-вот начнут потрошить, разрежут по брюху до плавников, удалят жабры, вынут хребет и узнают каждый секрет, что хранят рыбьи кости. (братья делят полицейских проще, на две группы, чепи не устаёт повторять: есть те, кто тебя поимеет, и те, кто на насилие закроет глаза). какой же из них быстрее отыщет эмму и хлою? по лбу детектива засохшей корой расходятся продолговатые морщины, чернота заползает в тени, высекающие из камня лицо. детектив бэйли кашляет, и в этих звуках воет болезнь и предчувствие — с первым дождём придёт и беда.
ворчащие с запада ничего другого с собой не приносят.

[indent] — у меня дома, — добавляет нона, надеясь, что так он поймёт, — охотятся все. когда тропу хотят скрыть — это заметно. есть засыпанные тайники, но они пустые, сейчас. ваш напарник спросил, я ответила. а вы больны.

[indent] с плеч она спускает потрёпанный рюкзак, морковно-оранжевый, залепленный наклейками клуба походников и горных туристов, какое-то время роется, и, наконец, выуживает покоцанный термос. какого он раньше был цвета — нельзя сказать. нона урывает его на барахолке за тридцать пять центов.

[indent] — выпейте, это чай. с травами, — просит нона, откручивая крышечку. — на вкус не понравится. но с болезнью поможет.

[indent] это обмен, замена киникинику, печать, что скрепит союз. в конце концов, всё, чего хочет нона — чтобы близняшки вернулись домой. она никогда не злилась на них за столы, измазанные чернилами, склеенные страницы тетрадей, вырезанные гирлянды из библиотечных книг, жвачку в волосах. они ведь просто дети, и, к тому же, их ищут.

[indent] от мутного отвара идёт сизый пар. пахнет солодкой, девясилом, корнем терминалии, чабрецом, чувствуется сладковатый привкус паслёна.

[indent] (когда вита, её соседка с юго-востока, была младше близняшек примерно на год, осенним полуднем вышла к дороге, прогуляться, нарвать паслён; проезжавший мимо дальнобойщик, коммерсант, или, может, заезжий сотрудник банка, остановился, трижды изнасиловал её, вырвав прядь длинных чёрных волос, перерезал горло тупым перочинным ножом и оставил там, у обочины, истекать кровью, пока ладошку виты в свою не вложил маниту. шериф заявления не принял — развёл руками. воля божья на всё, а на справедливость для них не хватит бюджета).

[indent] нона делает глоток первой и обжигает язык. обхватив крышку двумя руками, протягивает её детективу бэйли — пить можно, а у вас долгая ночь впереди. о сказанном им она думает дольше, чем над тропой.

[indent] — нет, — качает головой нона и засовывает руки в карманы, согреться, — никогда не видела у них синяков. они хорошие дети. сытые и счастливые. родители очень любят их. это видно.

[indent] вампум на шее сжимается кольцом удавки. обломки панцирей трубачей становятся валунами и тянут её вниз, к корням сосны, под землю.

[indent] — они все обожают «охотников за привидениями». ни одной серии не пропускают.

[indent] нона пожимает плечами. сердце ухает филином вниз.

[indent] — всегда просили, чтобы я рассказывала им о чудовищах, космических монстрах и всём таком. шон, наверное, говорил об этом. я прихожу дважды в неделю, по выходным, мало их вижу.

[indent] позже, сама спросит у шона. что же натворил её длинный бескостный язык?

[indent]Она понятия не имела, почему согласилась. Джейд была антисоциальным воробушком, что предпочитал есть свои крошки без необходимости общения. Но Кэндис не была бы Кэндис, если бы не залетела в ее комнату - как обычно, без приглашения - и вдохновенно говорила об успехах хоккейной команды. Кэндис, не смотря на свое "конфетное" имя и милую мордашку, могла быть настоящим берсерком, когда дело касалось ее карьеры в фигурном катании. И так посчастливилось, что изнуряющие тренировки Кэндис проводила на том же катке, где тренировались и хоккеисты.
[indent]…И вот уже двадцать минут Кэндис носилась по комнате, размахивая щеткой для макияжа как жезлом(она снова притащила весь свой запас косметики, до этого высыпав все на кровать Джейд), и с такой страстью рассказывала про Джейка Уэстона, что Джейд ощущала, будто наблюдает магический ритуал — только вместо мантр были фразы вроде: «Ты не понимаешь, он посмотрел на меня во время разминки! Прямо в глаза, Джейд. Он увидел меня — и все! В этом взгляде была судьба!».
[indent]— Ты уверена, что он просто не пытался вспомнить, где ты оставила коньки в раздевалке? — лениво спросила Джейд, не отрываясь от книги.
[indent]На корешке была потертая печать букинистического магазина, страницы чуть пожелтели от времени. Этим вечером она планировала перечитать "Железный цветок", но Кэндис решительно не давала ей насладиться мрачным фэнтези про сестер-феминисток. Кэндис нужно было попасть на вечеринку хоккеистов, куда приглашение она получила, но нуждалась в моральной поддержке под боком.
[indent]— Типичный циник. Но я тебе клянусь, между нами что-то есть. Он не такой, как остальные. Не тот типичный «здоровяк с шайбой». У него… улыбка. Сложная. Не такая, как у остальных. — подруга остановилась, глядя в зеркало. — И я не собираюсь упустить свой шанс. Ты представляешь, как сложно синхронизировать графики фигуристов и хоккеистов? Это как затмение. Один шанс.
Джейд снова отложила книгу. На этот раз — всерьез. Потому что в голосе Кэндис прозвучало что-то хрупкое, редкое. Уязвимость. Настоящее чувство, не просто мимолетная симпатия. А желание быть рядом с кем-то, кто, возможно, наконец увидит не только ее прыжки и вращения, но и ее саму.
[indent]— Хорошо, — сказала Джейд и встала. — Только предупреждаю, если кто-то прольет на меня пиво — я его прокляну.
[indent]И вот, на ней уже сидело черное платье до середины бедра. Плотный матовый материал, прямой крой, длинные рукава и закрытое декольте. На талии красовался тонкий красный ремешок, что был почти не заметен в полумраке, но сиял, стоило Джейд приблизиться к свету. Распущенные волосы она подобрала с одной стороны красной шпилькой. На уговоры надеть туфли на каблуке она не повелась, а выбрала любимые массивные ботинки - тяжелые, потертые, чуть выше щиколотки. Пару движений кисточкой жидкой помады винного цвета и образ был окончен. Счастливая Кэндис уже заказывала Убер, одновременно строча сообщение Джейку: "Мы едем!". Джейд томно вздохнула, осознавая неизбежность происходящего.

♦♦♦

[indent]Старая викторианская постройка на краю кампуса некогда служила пристанищем профессору философии, теперь же его арендовало несколько хоккеистов. Хоть молодые парни пытались адаптировать его под современное жилье, дух дома сопротивлялся. Обшарпанный, но гордый фасад. Джейд обратила внимание на треснувшие витражи с узорами, сквозь которые виднелось пламя заженных свечей. Кто бы не занимался организацией праздника, над атмосферой явно постарались.
[indent]Пока входные двери не открылись, Джейд мысленно прикидывала количество людей, что ей предстояло увидеть. В хоккейной команде числилось около двадцати пяти игроков, и даже если не все из них пришли оттянуться после матча, нужно было умножить количество надвое (как минимум), чтобы учесть приглашенных. У Джейд засосало под ложечкой. Главное было найти уединенное кресло в углу гостиной и наблюдать за всеми издалека. С несколькими ребятами она дружила, как например, с Лукасом Маршаллом, вратарем команды. Он был таким же интровертом, как и Джейд, и познакомилась она с ним однажды в библиотеке и даже несколько раз сходила выпить кофе вместе. Остальных скорее знала по именам и из рассказов Кэндис. 
[indent]- Посмотрите, кого привела к нам Кэндис, - радостно отметил Лукас, впуская их в дом. Вероятность того, что он должен был их встретить, была великой, потому что Лукас как раз и был одним из тех трех парней-арендаторов. - Проходите, девушки. Напитки на кухне, а все собираются в гостиной.
[indent]- Не исключено, что я еще об этом пожалею, - отметила Джейд, целуя в щеку друга, - Задание принято.
[indent]Не успели они войти, как Кэндис уже пропала в дверном проеме гостиной, наверняка разыскивая истинную причину прихода. Музыка гремела так, что тряслись деревянные панели, но у того, кто подбирал музыку явно был вкус. По крайней мере, Arctic Monkeys точно присутствовали в плейлисте Джейд. Мигающие гирлянды могли бы довести эпилептика до приступа. Она прошмыгнула мимо собравшейся толпы на кухню. В коридоре находилась парочка, которым явно срочно надо было уединяться - их поцелуй был похож на прием пищи, в котором они пытались съесть друг друга. Кухня больше напоминала поле боя: пачки чипсов, пустые банки, а кто-то умудрился обломать дверку шкафа. Джейд цокнула языком, но разбираться с проблемой не собиралась. Быстро изучила многообразие напитков на кухонном столе и взяла небольшую бутылку Короны. Кто-то оставил порезанные дольки лайма, и Джейд продавила одну в узкое горлышко бутылки, после того как открыла ее. Она сделала глоток и резко развернулась на каблуках, как тут же чуть не врезалась в парня.
[indent]Он был высоким - почти слишком, как будто его росту не хватало комнаты. Фигура - неуклюже гармоничная: широкие плечи, длинные руки, тело будто выточенное из живого камня. Явно спортсмен, но не спортсмен-открытка, а тот, кто словно пережил зиму в лесу и выжил.
[indent]- Эм... Привет, - робко произнесла Джейд, чувствуя как его красота застала ее врасплох.
[indent]Его лицо было слишком серьезным для юности: высокие скулы, резкий подбородок, прямой нос. Все в нем было четким, как набросок углем. Но главное глаза - теплые, ореховые, невозможные. Он посмотрел на Джейд и весь шум вечеринки отступил. Словно она уже вошла туда, где что-то ждало ее очень давно.
[indent]Джейд, одновременно с ним, сделала шаг вправо, а когда попыталась обойти его слева, то парень повторил и это ее движение. Она тихо рассмеялась неловкости их движений.
[indent]- Прости, - с улыбкой произнесла она и смогла обойти его, когда он наконец остановился.
[indent]Она на секунду задержалась, обернувшись посмотреть на него со спины, невольно облизала губы с каплями пива и ушла. Кэндис найти было несложно - достаточно было идти на ее голос, ведь она часто становилась душой компании. Особенно в тех компаниях, где присутствовал мужской пол. Джейд незаметно подкралась к подруге и уселась рядом на мягкое быльце кресла. Кэндис рассыпалась комплиментами, произнося тост хоккеистам. Все одобрительно качали головами, а потом дружно выпили за успех.
[indent]- Кэндис, - шепнула ей на ухо Джейд, - Кто этот парень? - таинственный незнакомец как раз заходил в гостевую.
[indent]Встретившись с ним взглядом, Джейд быстро сделала вид, что ее очень заинтересовал торшер, что стоял справа.

— Софья Алексеевна, к вам приехал Иван Андреевич. Просил передать, — Пётр прочищает горло, под жёсткой корой его щёк ходят желваки, — коль не примите, позвонит дяде и войдёт с нарядом ОМОНа.

В десятом классе Пётр становится чемпионом СССР по карате и идёт на медаль. Потом в питерской подворотне его пытается избить группа «панкушных выблядков», как пересказывает Ваня, и Пётр уезжает на нары, и путь в люди ему закрыт, пока папенька не подталкивает увесистую картонную папку через ржавый стол в лабытнангийской колонии режима особого. Пётр проводит с Софой больше времени, чем мама, и помогает с домашкой — отменно решает задачи с яблочками, логарифмы, пишет эссе, выучивает кокни под Кентерберри и превращает в кровавый блин лицо безземельного виконта, лезущего к Софе под юбку в восьмом классе, после вечера в «Глобусе» («Макбет» на сцене).

Зло станет правдой, правда — злом. Взовьёмся в воздухе гнилом.

Пётр в восьмой раз за два года просит у папеньки увольнительную. Софья слышит их разговор из-за дверей украдкой — Пётр плачет, уродливо, так, как плачут амбалы, забитые партоками, и просит: отпустите, Алексей Борисович. Не могу смотреть на неё вот такую вот.

— Впустите, — отзывается Софа, ковыряя вилкой омлет, к которому не притрагивается. По горгонзоле мхом ползёт плесень, от тарелки тянется сероводород. Агафья, поджав губы, убирает со стола блюда испорченной еды без причитаний. «Скелет и того краше вас будет, Софья Алексеевна», кряхтит Агафья (сколько ей скоро исполнится, девяносто семь?), «кто ж вас теперь такую возьмёт замуж».

Они с Ваней долго сидят в тишине. Ему не сидится на месте: он то подскакивает и меряет шагами расстояние от угла в угол, то хватается за пульт и начинает выбирать сериал по подписке. Софа, поджав под подбородок колени, кутается в плед. Май выдаётся на удивление тёплым и ласковым, зяблики щебечут, сладкий аромат черёмухи пробивает стеклобетон. Ваня небрит, заспан, весь в синяках, машет руками, о чём-то бодро вещает, но ей не расслышать его за толщей морских ясных вод, где спят храбрые витязи в золотых седых кудрях.

— Соф, — Ваня останавливается, как телеграфный столб посреди пустой серой комнаты, — это не дело, ну. Ты чего? Мы же... — он запинается, не произнести ему правды вслух. — ...когда-то почти поженились. Расскажи, что с тобой происходит. Я помогу. Я ведь помогу тебе, понимаешь?

Он такой родной и знакомый, пускай несёт от него помойным ведром (ночь прошла в барах), и Софа усаживает на диване почти прямо, натягивая рукава кашемира — не надо видеть ему, что у неё там, от локтей до запястий. И говорит:

— В тысяча шестьсот девяносто втором году на день священномученика Евсевия Самосатского пашенные крестьяне из деревень Иркуцкого острога били челом царю-батюшке Ивану Алексеевичу. Сын боярский, Григорий Иванов, сын Турчанинова, прислал указную память в Кудинскую Красную слободу и велел разыскать против челобитья крестьянина Васьки Баянова и жены его, Степаниды Гавриловой, да снять с них десятинную пашню четь десятины в поле и две к тому же. Деревня вся знала, что-де Степанида Гаврилова сыну боярскому отказала в гости захаживать, а челобитную принимать у государя не стали, и пошли всем селом в соседнее тяглые сироты, а там, как завещала им бабка Васьки Баянова, спустили в колодец ведро, заложив коровьих лепёшек да мать-и-мачехи, и навели на сына боярского сглазу. Сгорел Григорий Иванов от болезни лихой дьявольской, и виделись ему до издоха последнего черти, со Степанидкой водящие хороводы. А её потом вилами закололи — ведьмой прокликали.

Из замоскворецкой квартиры Гославских Иван Андреевич выходит пошатываясь. Это происходит в четверг.

По пятницам и средам они ездят к доктору Чернову в клинику. Приёмы доктора Чернова нельзя пропускать. На них не опаздывают.

В кабинете пахнет кубинским табаком, крепким алкоголем, телячьей кожей. Запах вгрызается Софье под ногти и не выветривается ещё несколько дней, а потом вновь приходит время визита. Жалюзи доктор Чернов закрывает, стоит лишь ей переступить порог, и кабинет погружается в полусумрак. Белый врачебный халат на глазах становится чёрным, и у самого у него как-то по-особенному блестят глаза, будто две медных монеты. Доктор Чернов поправляет очки, расслабляет тугой узел галстука, пододвигает поближе к ней стул — от лязга металла по кафелю Софе хочется схватиться за голову, содрать себе скальп. Он склоняется к уху, дышит перегаром и сигаретами, левую руку кладёт ей на коленку, двигается вверх, уверенно и беспрекословно, сжимает бедро, доходит до кружевной каёмки нижнего белья и останавливается. Шепчет: только я могу помочь вам, Софья Алексеевна, но для того вам придётся слушаться меня и быть очень хорошей, послушной девочкой. Сможете? Вам лишь надо сказать «да».

С каждым приёмом рука у доктора Чернова подползает всё выше и ближе, и Софу сковывает зимний лёд. Раньше — она бы вскочила, раньше — её бы стошнило от отвращения, раньше — она бы отмыла себя гелем с розой и бергамотом, хозмылом, отбеливателем, кислотой, лишь бы смыть воспоминания о липких касаниях; сейчас — вяло поднимает запястье, когда доктор Чернов помогает ей встать и передаёт Варваре. Екатерине. Ольге.

Настасье.

В пробке стоят час, по радио крутят новый трек Асти, Пётр тарабанит пальцами по рулю. Софа ненадолго прикрывает глаза, и видит реку, кипящую пуще огненной лавы, ноги её утопают в чёрной смоле, смрад — повсюду, бегут за ней соболи без хвостов, и на костях их гниёт мясо. Машина подпрыгивает: доезжают.

Вечером Софа сидит на полу, прижавшись к стеклу лбом, и думает: Ваня больше здесь не появится. В горло не лезет кусок, бьёт мелкая дрожь, и скоро пробьёт час надевать перстень.

— Анастасия, — подзывает Софья новоиспечённую шпалу, пожирающую ни про что деньги папеньки, — я не хочу ехать в среду. Можете отменить?

Сегодня доктор Чернов долго выводит языком ей руны по шее, а как освежевать себя выше ключиц — ей невдомёк. И гугл не помогает.